Я держу в руках миниатюрную простоволосую блондинку с накрашенным лицом, в мини-юбке.

— Что это? — удивляюсь.

— Это мне папа подарил! Барби! Классная правда? — радостно делится Наташа.

Наташка приехала ко мне в монастырь в свои осенние каникулы. Она — моя племянница. Ей девять лет. Конечно, я её очень ждала. Ведь можно сказать, Наташку я вынянчила. У сестры семейная жизнь с самого начала не клеилась, и я возилась с Наташкой — младенцем, Наташкой — карапузом, Наташкой-первоклашкой. Таскала её повсюду с собой. А как стала в храм ходить — и Наташку с собой брала. Она — ничего, терпеливая. Помню, ей лет пять было, мы на службе стоим, она маленькая такая, мне по пояс наверное, стоит тихонечко, крестится серьезно. А я её в макушку целую, как сама наклоняюсь, перекрестясь. Она глазенки поднимает, улыбается. Хорошо нам было тогда. А потом — я уехала уехала в другой город, затем — в монастырь. Сколько лет прошло? Три года?

Наташка выросла, почти с меня ростом теперь. Волосы отстригла по-модному. Ногти вон накрашены. Что же с ней там без меня сделали?

— Эта кукла — ужасная! Ужасная. — говорю я раздраженно.

— Что ты? — пугается Наташа. — Дай, пожалуйста. Это же папин подарок!

— Не отдам. — повышаю я строго голос. — Ты маленькая еще — не понимаешь… Чему эта кукла тебя научит? Что это за наряд такой? И лицо вымалеванное? Эта кукла — плохая.

Наташка тянет свои руки к кукле, и я вижу у неё на глазах появляются слезы — Ну, Анечка, — просит. — ну отдай, ну пооожаааалууйста.

— Не отдам не за что. Будешь в такую играть — сама такой станешь. — завершаю я безжалостно и ухожу с куклой из комнаты Наташи.

Наташка опускает руки и с ревом утыкается в подушку своей кровати.

Мы с мать Евдокией — смыли краску с Наташиных ногтей — у сторожа Мишки ацетон просили. Платок на Наташку темный одели. Юбку подлиннее. Книжки все её фантастические выбросили. И каждый день кропим мою племяшку святой водой — чтоб всех духов мира из неё повыветривать. Наташа вопросительно глядит на наши действа и молчит.

Барби теперь живет в моем шкафу. И каждый раз, открывая дверцу шкафа, я вижу её безнравственный наряд, распущенные золотые волосы и укорительный взгляд. Я стараюсь не смотреть на куклу. Но отчего-то всегда смотрю и мне всегда становится стыдно. Я гашу в себе это неприятное чувство и закрываю дверцу шкафа.

Наташа перестала уже просить меня вернуть ей куклу — только теперь она почти не разговаривает со мной. А если и заговорит, то называет не Анечка, как всегда, а как-то иначе. Я даже не сразу понимаю, что она обращается ко мне. Она вновь долго смотрит и повторяет свое отстраненное «тетя». Мне не по себе от такого обращения. Впрочем, это даже хорошо, что так — не должно будущему монаху к родственникам прилепливаться. И сама начинаю звать свою Наташку строго — Наталья.

В субботу приезжает батюшка. Мы Наталью готовим к Причастию — девочка ведь непременно должна причастится пока она в монастыре. И я с нею причащусь. Как когда-то.

На службе Наташка стоит понуро. Платок сбивается на голове. Я поправляю платок и прошу её следить за свечами в храме. Она кривит нос. Видно — служба ей дается с трудом.

— Голова болит — подходит она ко мне во время кафизмы.

— Ничего! Сейчас помазание будет. И пройдет голова. — отрезаю я.

— Я хочу домой. — неожиданно признается она.

— Чего-это?

— Я устала.

— Это искушение. Терпи.

— Я устала. Я хочу к маме.

— Иди на исповедь к батюшке.

— Я не хочу. Я его не знаю. Я боюсь.

Тут с ней случается истерика, она закрывает лицо руками и выбегает из храма.

Я иду за ней.

Она лежит ничком на своей кровати.

— Я хочу домой, домой, домой. — повторяет она самой себе.

— Ты что? — дотрагиваюсь я до её плеча.

— Анечка, не надо. Оставь меня одну.

Я тянусь за святой водой, чтобы окропить разбушевавшуюся племянницу.

— Не надоо — вскакивает Наташа — не надо, Анечка.

Я обильно брызгаю её водой — всю с ног до головы.

Она, мокрая, снова закрывает лицо руками.

— Ма-а-а-мочка, спаси меняяя! — слышно сквозь рыдания.

Я стою рядом и не знаю, что мне делать. Мне хочется обнять её, сказать что-то доброе, ласковое, как прежде поцеловать в макушку, но я не обнимаю, не целую, не говорю. Я напряженно молчу, поджав губы и с неведомой мне самой жестокостью смотрю, как рыдает моя Наташа.

— Хватит. — наконец, решаюсь я. — Я верну тебе куклу.

Наташа притихает. Поднимает от подушки голову.

— Я верну тебе куклу, если ты сегодня исповедуешься, и завтра мы с тобой причастимся вместе. А потом приедет мама и заберет тебя домой.

Взгляд её начинает светится надеждой. Она поворачивает ко мне заплаканное лицо.

— Хорошо. — шепчет она.

Мы возвращаемся на службу.

Я не знаю, что говорит на исповеди Наталья, но священник как-то странно смотрит на меня. И в конце исповеди говорит: «Наташа, твоя племянница… она — славная девочка! Будь с ней помягче.». Я киваю. Снова колит совесть. Но я гоню её. Вздор! Я же — хорошая тетя.

Кукла глядит на меня с полки шкафа. Я достаю её. Разглядываю её правильные черты лица, распутываю золотые волосы. Расправляю складки на юбке. Она могла бы быть красивой, кукла эта, если бы одеть её по-скромнее, волосы спрятать под платок. Смыть косметику… Но стоит ли тратить силы? Все же такие куклы придумали специально, чтобы испортить наших детей.

Я беру куклу, спускаюсь в подвал, где Миша кочегарит на ночь печь и бросаю в пламя Наташину Барби.

В воскресение утром мы причастимся. И я скажу племяннице, что кукла потерялась.

И только тогда пойму, что сожгла накануне не Барби, а любовь, веру и доверие близкой мне и очень родной девочки Наташи.

Омилия