Наверное, люди верующие согласятся – первую в жизни Пасху забыть невозможно. Это тот момент, когда после долгих или не очень лет жизни будто бы в подземелье небо вдруг отверзается, и ты выходишь на свет. Два рассказа, которые мы публикуем сегодня, построены на историях реальных людей, совсем не похожих друг на друга. Первому автору повезло – он оказался воцерковлен практически с ранних лет. Для него его первая Пасха – это ностальгия теперь уже взрослого человека по ушедшему детству и тому особому чувству безмятежного, радостного покоя, которое так хорошо знакомо детям и которое почему-то так трудно воскресить в себе в зрелом возрасте. Для второго автора Пасха стала, напротив, моментом вступления в новую, взрослую жизнь, построенную на деятельной помощи ближним. Публикуем эти живые, полные искренних чувств воспоминания с тем, чтобы в самые тяжелые дни Великого поста еще больше укрепиться в вере и хотя бы мысленно приблизить свое сознание к тому, что ждет нас впереди.

«И камышей на болоте тоже не было…»

Как бы я хотел вновь оказаться на той замечательной лавке, под иконой святителя Николая  Моя первая Пасха случилась лет тому назад двенадцать. Кладбищенская церковь на вершине холма встречала неизменным ветром и приветливыми огнями из окон. Идти до нее приходилось от автобусной остановки километра четыре: по шаткому железному мостику через поросшее камышом болото, через какую-то мусорку средь чистого поля, через узкие проулки окраинной деревни городского типа, вдоль бетонного кладбищенского забора. Идти не торопясь, потому что воздух весенних вечеров был так свеж и приятен, что спокойная прогулка доставляла чуть ли не такое же удовольствие, как стояние на службе. Древние паломники, наверное, были очень правы, отправляясь в дальние монастыри на поклонение святыням пешком и в одиночестве – то, что они созерцательно приобретали в длинных пеших путешествиях, современные православные туристы на автобусах познать просто не в состоянии.
  Само пасхальное богослужение запомнилось достаточно поверхностно – мне было лет тринадцать, и ближе ко второму часу ночи железные ступени винтовой лестницы на второй этаж, где располагался клирос, казались мягче пуховой перины. Детей было не много – человек пять, и мы жались друг к другу на этих ступенях, в «мертвой зоне», откуда из храма нас уже не было видно, но зато нам-то как раз открывался прекрасный обзор и на солею, и на алтарь, так что для борьбы с усталостью оставались хоть какие-то стимулы. Потом были длинные лавки в трапезной, шумные поздравления, «сто фронтовых грамм» кагора, как называл их сторож Виктор, какие-то рассказы из монастырской жизни и местные приходские байки. И самое главное – была еще чья-то телогрейка, которую можно было замечательнейшим образом постелить на лавке в храме, прямо под иконой святителя Николая, завернуться в нее и ненадолго, часика на три, заснуть до утренней Литургии – что я, собственно, и сделал с нескрываемым удовольствием.
  А после Литургии мне, кажется, впервые доверили первое церковное послушание: «втихаря» снимать с подсвечников те свечи, которые погорели чуть дольше пяти минут. Поскольку храм был кладбищенский, а русские люди привыкли вопреки всем церковным канонам «навещать» своих усопших именно в этот день, то спрос на свечи примерно на порядок превышал то «предложение», которое могли обеспечить наши пять с половиной подсвечников. Собранные свечи, успевшие уже немного погореть, собирались в коробки, а потом, на протяжении, наверное, нескольких недель непрерывно дожигались перед иконами сторожами и уборщицами – настолько огромным было их количество. А в те короткие промежутки между приходами привозящих богомольцев автобусов я сидел вместе со сторожем и двумя пономарями и общался, общался, общался. О чем – даже уже и не вспомнить. Вроде бы было там и о царе Николае, и о Богородице, хранящей Русскую землю, и о том, что регент Наташка вконец разленилась, поскольку перед песнопениями уже даже и тон хору не задает…
  …Сколько потом было у меня этих пасхальных служб, даже, наверное, все и не упомнить. На следующий год я был уже полноправным пономарем, только в другом храме, и там я натурально свалился с амвона, заснув в процессе раздувания кадила (перед Пасхой у меня была еще и богатая событиями Страстная седмица, из-за которой мне даже пришлось не без удовольствия прогулять парочку школьных уроков). Потом – семинария, диаконство, священство… Кажется, по мере всё более и более глубокой моей «интеграции» в церковную жизнь из праздника уходило что-то едва заметное, нечто скорее субъективное, чем имеющее место быть на самом деле, но все-таки уходило. Последняя «запомнившаяся» мне Пасха – это когда я, еще диаконом, поехал после второй утренней Литургии со знакомым иеромонахом в деревню, помогать служить молебен и освящать куличи с яйцами. Те полчаса, что мы ехали в машине и могли пообщаться никуда не торопясь – это был такой же праздник души, как то мое детское «паломничество» к кладбищенскому храму сквозь камыши и тихие пригородные улочки наедине со своими мыслями… Общение… Искреннее, неторопливое и доброе общение… В суете современной жизни, не только светской, но и, увы, церковной, этому роду человеческой деятельности отводится так мало, катастрофически мало времени, что человеческое сердце всё чаще и чаще сковывается какою-то каменною тоской, а радость от жизни становится скорее умозрительной, чем реально ощутимой…
  Потом было священство, переезд в провинцию, было много радостей и печалей, и духовных, и сугубо человеческих. Были еще пасхальные службы и застолья… Много чего было. Не было только той телогрейки, заботливо расстеленной на лавке под иконою святителя Николая сторожем Витей, не было и самого этого Вити. Камышей не было на болоте. Не было того иеромонаха. Да и детства моего беззаботного тоже уже не было…
 
Священник N

«Это похоже  на экстренную реанимацию…»

Помогая ощутить пасхальную радость другим, я почувствовала, как расширяется и реанимируется мое собственное сердце

  Я крестилась накануне Благовещения, примерно за три недели до Пасхи, и потому, как в евангельской притче о работниках, успела в одиннадцатый час присоединиться к постящимся и молящимся…
  Это первый мой пост, первые покаянные службы, первое литургическое осмысление евангельских событий. Явление Архангела Божией Матери, Вход Господень в Иерусалим, Страстная седмица – всё это в свои 18 лет я переживаю впервые, с чистого листа, отдаваясь новым впечатлениям полностью и безвозвратно. Может быть, поэтому мой первый праздник Светлого Христова Воскресения воспринимается тоже как откровение, как послание свыше, адресованное лично мне, – с любовью и заботой.
  Уже за несколько дней до Пасхи всё в моей жизни проникнуто напряженным ожиданием праздника. Яйца покрашены, по квартире витает приятный запах тяжелых домашних куличей. Темные наряды храма сменились на белоснежные, которые сегодня же сменятся на красные с золотом… Конечно, немного волнуюсь: смогу ли выстоять ночную службу? Не станет ли мне плохо с моим хлипким здоровьем? Как обидно было бы разомлеть в тепле под монотонное чтение, плюхнуться мешком на скамейку и проспать свою первую Пасху…
  Однако с первых же мгновений, когда густую тьму рассекают сверкающие хоругви, когда весь честной народ подхватывает «Воскресение Твое, Христе Спасе…», мой сон куда-то улетучивается. Меня вдруг накрывает волна какой-то неожиданной, беспричинной радости. Кажется, сама ночь отступает перед хлынувшим через окна и двери светом, перед сиянием праздничных облачений, сопровождаемых широкой вереницей свечей и разноцветных фонариков. И даже воздух будто искрится от света глаз, когда заходится чуть хрипловатым переливом старый надтреснутый колокол и навстречу ему ввысь несется стройное многоголосие: «И нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити…».
  Помню первое «Христос воскресе!», ползущие вверх уголки губ молодого священника, который изо всех сил пытается сохранить серьезность, но у него это никак не выходит. Помню дружное, звонкое, ликующее «воистину», как оно пронзает высоту, как я набираю полную грудь воздуха, чтобы крикнуть громче всех, как оглядываюсь по сторонам, ловя, удерживая, запоминая сияющие взгляды и улыбки прихожан…
  Монотонного великопостного чтения нет, как нет больше скорби и сокрушения прошедших дней. Вокруг всё время поют, кричат, кадят – кажется, дай волю, и весь храм пустился бы в пляс. «Пасха, Господня Пасха, от смерти бо к жизни и от земли к небеси…». Я стою счастливая, опьяненная этим радостным безумием, и хочется только одного: чтобы оно никогда не кончалось.
  Торжество Жизни, торжество веры, торжество Любви, торжество Воскресения. «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?». Я не успеваю понять, когда кончается служба и начинаются поздравления. Все христосуются, сжимая друг друга в объятиях так крепко, как будто вкладывая в них свою душу. Я выношу из храма увесистый пакет со множеством крашеных яиц, куличей и незамысловатых гостинцев.
  Делиться радостью – это так естественно, так хорошо. И мы, почти не успевая отдохнуть, спешим поделиться ею с теми, кто в этом городе лишен тепла и заботы близких. В шесть утра нас уже ждет машина с подарками, собранными для сиротского приюта и дома инвалидов.
  Сначала приют – заходим в торжественно украшенный зал, наполненный детьми, поем тропарь и кондак Воскресению. Смотрим, как дети разбирают игрушки и конфеты, с любопытством поглядывая на нас, с жадностью ловим их восхищенные взгляды и улыбки. Здесь наша функция невелика – в приюте много верующих воспитателей, которые смогут рассказать им о празднике.
  А мы спешим дальше, туда, где мы нужнее – в дом инвалидов. В обитель дурно пахнущих смятых простыней и никому не нужных стариков. Меня взяли сюда впервые, и я не знаю, как себя вести. Боюсь сделать что-то не так, растерянно оглядываюсь на друзей. Заходим в одну из палат, моя подруга наклоняется к первой попавшейся бабушке. Неужели обнимает? «Христос воскресе!». По сморщенному лицу текут слезы. «Воистину, воистину», – шепчут дрожащие бледные губы. Теперь моя очередь. Кто-то кивает трясущейся головой, кто-то лежит, отвернувшись к облупленной стенке, кто-то смотрит пустым, остановившимся взглядом, кто-то безразлично достает из подарка конфету и отправляет в рот. Но мы целуем, обнимаем, целуем, обнимаем – без передышки. Мне приходит мысль, что все это похоже на какую-то экстренную реанимацию. Мы торопимся вдохнуть в них, омертвевших от холода и одиночества, всё то тепло, которое получили в эту ночь. Вы нужны, вы не забыты, потому что есть Бог, Который помнит о вас…
  И по мере того, как мы переходим из палаты в палату, я чувствую, как реанимируется и расширяется мое собственное сердце, до краев переполняясь живительной теплотой. Казалось бы, мы, спавшие от силы два часа, должны уже валиться с ног и чувствовать раздражение, но происходят странные, необъяснимые никакими человеческими факторами вещи: радость никуда не исчезает, не истощается, не выдыхается.
  И я вдруг понимаю, что Пасха – это нечто большее, чем храм. Служба закончилась, а праздник продолжается. И будет продолжаться всегда, потому что настоящая радость – она неотлучно с нами, неизменно рядом, она не зависит ни от чего временного, она вечна, как и Сам ее Источник – Бог. Всё в этом мире пройдет, всё сотрется с лица земли, и даже, как сказано в Откровении, бездонное небо совьется как свиток, а пасхальная радость не кончится никогда. Радость воскресения мертвых и жизни будущего века…

Надежда Порхун
http://www.vzsar.ru/special/2012/04/05/v_ozhidanii_torzhestva_.html

Комментарии запрещены.