Доверие

Я не доверяю вам, не доверяю. Вы меня не понимаете, не хотите понять. И потому – всегда раните своими словами, вашим безразличием. В вас совсем нет любви! — разгоряченная, при последних словах я осеклась.
Мать Нина сидела с каменным лицом и смотрела на остывающий в чашках чай.
-Простите…– сказала я тихо.
-Иди спать. – Не глядя на меня, произнесла монахиня.

Это была ложь – и я знала это. Мать Нина любила меня, но любовь её была иной – любовью действенной и трезвой, мне же хотелось человеческого сочувствия и заботы.

Семь месяцев я прожила в этой закрытой маленькой общине, семь месяцев почти каждый день вела душеспасительные разговоры с мать Ниной, открывала ей свои мысли и чувства, и вот на восьмой вдруг поняла, что совсем не доверяю нашей старшей монахине, потому что не чувствую её отношения ко мне. Не получая тепла от мать Нины, я сейчас обвиняла её во всех моих бедах и страдала от этого сама. Морально и физически.
Вот уже несколько месяцев я мучилась болями в животе, наша келарь мать Екатерина посадили меня на щадящую диету, но боли усиливались, не давая покоя. Ибо причиной их были не погрешности в пище, а мои душевные раны.
На предпоследней неделе Великого Поста мать Нина повезла меня в город к доктору. А заодно и ко священнику.

-Доверие порождается благодарностью. – сказал батюшка после моей исповеди. – Постарайся научится благодарить прежде всего Бога за всё, что Он посылает тебе, тогда научишься Ему доверять. А потом и людям….

Конечно, батюшке было просто так говорить – его голову уже украшало серебро седины, и спокойная мудрость поселилась в его очах. Он был священником, духовным отцом и главой семейства, он был нужен, любим, о нем заботились. А за что мне благодарить? И как доверять чужим людям?

Я росла диким, замкнутым ребенком, боящихся других людей. Другие люди – чужие. Им доверять нельзя. Помню, в детстве у нас во дворе была игра – ты становишься спиной к другому человеку и по сигналу начинаешь падать ему на руки. Я никогда не могла позволить себе упасть, не оглянувшись. Никогда. Мне казалось – меня обязательно уронят, и будет больно.
Сейчас я выросла, но падать не научилась. Как и доверять.
Если бы хотя бы мать Нина была бы со мною ласкова, как с дочерью своей…

-Ты переживаешь, что матушки сухи с тобой. – Продолжал батюшка. – Не переживай, они монахини. Для них проявление любви более внутреннее, чем внешнее. Они молятся за тебя и любят тебя. По-своему.

Я понимала, в этих словах есть правда. Но противилась и ей. Разве Бог не есть любовь, разве монашество – это выработка в себе жесткости нрава и безразличия к окружающим людям?
Исповедь не принесла мне облегчения, я стала только суше.

Мать Нина подняла меня рано утром.
-Вставай, пойдем на Литургию, а потом в больницу.

Всю дорогу мы ехали молча. Мне было стыдно за сказанные накануне слова, но в то же время непонятная жестокость росла во мне. Я видела и ощущала, как сильно я задела эту уже пожилую монахиню, и тайно торжествовала: «Вам больно, потому что я сказала, что думаю? А как больно мне, потому что вы никогда не говорите, что думаете вы?».

Когда наша машина остановилась у церковной ограды, мать Нина отстраненно произнесла, не глядя на меня:
— Мы сегодня будем вместе причащаться. Давай же простим друг другу наши немощи. Я виновата перед тобой…

Она вышла из машины, сделала глубокий поклон и быстро направилась к храму.

От моего ликования не осталось и следа.

Всю службу я наблюдала за ней. Она ни разу не посмотрела на меня. Её поклон перед машиной, её бледность, её строгое лицо и искренняя молитва перед Богом и в то же время её деликатность – поражали меня и уязвляли. Она показала мне свою слабость, она не побоялась быть слабой со мной. Она ведь действительно любит меня… Щемящее чувство признательности и вины переполнило меня и вылилось в слезах на Евхаристическом каноне. Оказывается, можно быть благодарной просто за то, что тебе показывают свою немощь, а твою — прощают…

После Литургии мы также молча ехали в больницу. Только мать Нина внимательно следила за дорогой, а я за ней. Я впервые заметила, какие у неё руки. Немолодые, высохшие руки со множеством вен и сеточек морщин. Но то были не просто руки, то были руки моей матери.
— Мать Нина, простите меня…. – снова промолвила я тихо.
Она повернулась.
-Я простила. И ты прости…
-И я простила. Вы, наверное, не ожидали, что к вам приедет вот такая вот тысяча одна забота? – вдруг улыбнулась я, вспоминая мамины слова.
-О, да! – вздохнула облегченно мать Нина. – Я и не догадывалась! Но знаешь, ты для меня – хороший урок.

Я не помню, что мне советовал врач, осмотрев мой живот. Мне выписали рецепт и дали какие-то рекомендации. Я кивала, зная, что никаких таблеток я пить не буду. Ведь главная моя боль уже прошла. 

Чужая вещь

Валька приходит домой раскрасневшийся, с блестящими глазами. В руках что-то прячет за спиной.
-Что там у тебя? – спрашивает мама в синем фартуке в горошек, встречая сына в коридоре.
-Ничего… — мнется Валька.
-Ничего? — удивляется мама.
Маму не проведешь! Валька вздыхает и показывает матери руки. Там, в его маленькой розовой ладошке, лежит и красуется машинка. У неё красные лакированный бока и темные зеркальные стекла. Загляденье! – любуется Валентин.

-Откуда у тебя машинка? – спрашивает мать.
-Во дворе нашел. – важно заявляет мальчишка. – В песочнице.
-В песо-о-о-чнице? – растягивает мама и снова глядит на машинку. – Красивая.
Валька тоже смотрит. Машинка кажется ему еще прекраснее. Гоночная, наверное, вон у неё какие фары круглые, а нос тупой – чтобы она не ехала, а летела! Сейчас как разгонюсь у себя в комнате, мечтает Валька. Мать же продолжает:
-Но ведь она чужая…Её, возможно, потерял какой-нибудь маленький мальчик.

Машинка поблескивает в руке. Явно совершенно новая модель. Неужели чужая? Валька зажимает ладошку и снова прячет руку за спину. Он знает, что чужие вещи брать нельзя.
-Во дворе никого кроме меня не было. – быстро говорит он. И авторитетно добавляет: – Я посмотрел, прежде чем взять машинку себе.
Нет, нет чужую он бы никогда не взял. Но ведь машинка была ничья! Вальке хочется побыстрее улизнуть в свою комнату. Но мама стоит перед ним и качает головой.
-Во дворе-то, может, и не было никого… А ты представь, тот мальчик, который её потерял, пришел сейчас домой, и его родители спрашивают: «Где машинка?» Он поищет её во всех карманах, а потом вспомнит, что оставил её в песочнице. Он прибежит во двор, а его машинки нигде нет. И он будет горько плакать.

Валька молчит, крепко сжимая свою находку. Машинка в руке нагрелась от его тепла и стала совсем родной. Молчит и мама.
-Ладно, — мама поправляет свой фартук. – Ты уже большой и сам принимаешь решения. Но мне кажется, лучше всего будет, если ты отнесешь машинку обратно в песочницу.
-Но её возьмет кто-то другой! – почти кричит Валька, с обидой глядя на свою мать.
-Ну и что. Это будет уже не на твоей совести, и тебе и мне будет спокойно.

Валька опускает глаза, надувая губы. Эти взрослые никогда ничего не понимают.
Мать жмет плечами и идет на кухню.

Когда мама уходит, Валька снова раскрывает ладошку и долго смотрит на игрушку. Машинка замечательная. Такой у него никогда не будет…

Минут через пять мать на кухне слышит стук входной двери. Она подходит к окну.
Сын долго не выходит из подъезда. Наверное, он идет три этажа пешком, думает мать –она волнуется.
Ну, вот и Валентин! Что он будет делать?
Мальчик останавливается, спустившись с лестницы, и оглядывается вокруг. Во дворе пусто. Мальчик быстро бежит к песочнице, кладет что-то в песок и, не оглядываясь, бежит обратно к подъезду.

Мама ждет его в дверях. Валька вбегает в квартиру, кидается к матери и плачет. Мама обнимает сына. У неё самой заплаканное лицо.
Они стоят в коридоре, крепко держась друг за друга и вытирая друг другу слезы: мать и сын. И отчего-то им обоим очень хорошо.
А чужая красная машинка лежит в песочнице.

 Омилия
donor.org.ua

Комментарии запрещены.