— Меня, отец Дмитрий, Юлией зовут… Юлия Дмитриевна Миронова. Родом я из семьи этнических немцев. Дедушка мой, Карл Августович, до революции был главным аптекарем в Петрограде, а когда отказался отдать свой трёхэтажный особняк под «уплотнение» — отправили его со всей семьёй в Сибирь. А семья большая была, можете себе представить – пятнадцать душ детей… Да, вот так-то. Но может быть это и хорошо, что в Сибирь отправились – от греха-то подальше. Как знать, что бы с семьёй было если бы тогда в Петрограде остались… Правда дедушка от потрясения и переживаний… а может и заболел чем, я уж точно не знаю… словом, по дороге в ссылку он умер где-то под Барнаулом там его и схоронили… А бабушка осталась одна с детьми…

Ну, вот так… Блуждали мы, блуждали и оказались в конце концов в Новосибирске. Там я и родилась 20 августа 1935 года. Девка я была боевая, моторная. Не то, чтобы чего, а так… пацанка. В куклы никогда не играла. Но зато с детства любила петь, голосок у меня был хороший и ещё… и ещё у меня был такой самодельный театр игрушечный. Я его называла: театр «Счастье». Всё там так красиво было, нарядно, празднично… просто загляденье… Мне, помню, и дедушка (другой, по папиной линии) помогал фигурки вырезать, ну и платья там разные мастерили, наряды — с бабушкой, с мамой… Я вообще театр любила. И даже устраивала в этом своём игрушечном театре разные сцены… ну, как будто спектакли – для каждой «постановки» свои декорации, костюмы… мизансцены… что вы… всё серьёзно. Вот это, пожалуй, было единственное моё «девчачье» увлечение, а так всё больше с мальчишками дружила… Сорванец такой, всё правду-матку резала, за справедливость боролась…

Ну вот… А потом — война… Мама специалист по бетону была, ну и пропадала сутками на заводе… У нас под Новосибирском, прямо в поле развернули завод. Огроме-енный… Работали на износ… Мальчишек, помню, лет по четырнадцать. Один у станка стоит, а другой тут же – в ящике с опилками отсыпается… грязный весь, чумазый, худой… Вот сменщик его работает, покуда на ногах стоять может. Какие там восемь часов, о чём вы… Жили на заводе! Когда уже стоять невмоготу – разбудит напарника – хлобысь на его место и уже спит, как убитый. Ни тебе перерывов, ни перекуров… Женщина ходила с котелком: разбудит мальца, с ложки, как маленького покормит и дальше идёт, а тот уже спит. Страшно выматывались люди, особенно когда самые напряжённые дни были на фронте…

Ну, а в феврале сорок третьего года закончилась Сталинградская битва и, знаете, такой подъём был у всех… воодушевление… казалось – победа уже совсем скоро! И вот братья мои двоюродные – Петька и Коля – обоим по пятнадцать лет, решили сбежать на фронт… то есть не то, чтобы на фронт; они решили: раз Сталинградская битва закончилась, значит теперь на фронте вроде как и без них обойдутся, а вот в партизаны податься или в разведчики – это дело другое… Ну, мальчишки, что тут скажешь… И вот они надумали сбежать, а меня решили с собой прихватить в качестве переводчицы. У меня ведь бабушка – этническая немка и я с детства немецкий знала наравне с русским…

Ну, что… Без долгих сборов, как были… еды только кой-какой прихватили и всё — удрали. Добрались до станции, забрались тайком на платформу с тюкованным сеном и… отправились воевать.

Ехали хорошо… Лето… тепло… Смастерили себе там в сене шалашик… словом — не война, а войнушки… детский сад, честное слово. Да… Ну и доехали мы так до станции Котлубань… А там промзона повсюду, военные предприятия… как раз те, что работали на Сталинград, победу ковали… военизировано всё. Помню, рельсы, так, тянутся в каком-то яру, а по боками бетонные стены с блиндажами, со штабами, с огневыми точками… Ну и что… на станции нас обнаружил патруль, снял с платформы и отвёл в один из штабов.

Там, помню, довольно уютно было, мирно,… какие-то связные постоянно приходили, отдыхали, кушали, сменяли друг друга… словом, прифронтовая жизнь, но относительно спокойная, размеренная… Принял нас какой-то комиссар, приветливый на удивление, всё расспрашивал меня кто я да откуда… косички мне даже заплетал, помню… такой симпатичный мужчина… Ну вот мы с ним общались, а тем временем привели пленного немца и ещё принесли его портфель кожаный. Оказалось этот немец – инженер, специалист по строительству мостов… А комиссар уже знал что я по-немецки шпарю и говорит – ну ты пока пообщайся с ним, там — о доме, о семье расспроси… а я пока документы его посмотрю…

Ну, мы с этим немцем и разговорились. А он оказался не немец даже, а ингерманландец – это такая группа этническая: мужчины все белокурые, рослые красавцы с голубыми глазами… Раньше таких в гренадёры брали… Ну и этот тоже видный был, да и просто человек приятный. Христофером звали, как сейчас помню… Как-то мы с ним быстро разговорились… и уже через полчаса пели вместе «Лёрелею» Гейне… Как-то он со мной, ребёнком, общаясь приободрился малость… подумал, может, что всё обойдётся.

А, надо сказать в это время от Берии было указание среди пленных немцев искать специалистов по ракетному делу… нам это сам комиссар рассказал ещё раньше. И вот он документы этого немца просмотрел, отложил их и так, мимоходом говорит: «Нет, этот нам не нужен, придётся его расстрелять…»

А я как услышала – у меня аж сердце зашлось. Я к этому комиссару так и кинулась.

— Вы что, — говорю, — как это расстрелять? Пленных нельзя расстреливать…

Ну, тут у него лицо изменилось. Каменное такое стало, глаза стальные. И говорит мне сквозь зубы:

— Что, родная кровь взыграла? Да я вас обоих сейчас…

Ну, тут братья мои поняли, что дело дрянь и давай за меня заступаться: «Да вы, — говорят, — товарищ комиссар, её не слушайте… девчонка, что с неё возьмёшь…»

Он и говорит тогда:

— Значит так, я вас – хлопцы, возьму, а этой пигалицы чтобы и духу здесь не было. Отведите её на станцию и отправьте домой.

Ну, делать нечего. Повели меня на станцию. А тут бомбёжка началась, и вот мне осколком рассекло ухо, видите – шрам до сих пор остался. На станцию прибежали, а с меня кровь хлещет. Смотрим – какой-то эшелон, рядом санитарка, мы к ней… Она меня затащила внутрь, рану обработала и стала зашивать… А тут состав тронулся, братья едва успели спрыгнуть и толком ничего обо мне не рассказали. Вот так я домой поехала… Сижу… голова бинтами замотана, как шлем у танкиста… отвоевалась, значит.

Ну, стали у меня допытываться: кто я и откуда, а я молчу… Не хочу домой и всё. Решила остаться в поезде… Так мы Новосибирск и проехали… ночью кажется.  И дальше поехали… Наконец, добрались до Красноярска и здесь решили меня всё-таки сдать в милицию. И вот санитарка эта, которая ухо зашивала, ведёт меня по городу и плачет. «Я, — говорит, — из-за тебя на поезд опоздаю… и откуда ты навязалась на мою голову». Идёт быстро, я за ней едва поспеваю и вдруг – остановились…

Ну, я как малявка первым делом вижу перед собой ноги мужские… без носков, в парусиновых туфлях поношенных, дальше – брюки холщёвые из самой простой, грубой ткани, а сверху такая рубаха… знаете, как Толстой носил и перепоясана верёвочкой. Борода и волосы седые, помню, обстрижены как-то грубо, небрежно… Видно, что не до парикмахерской человеку… Вот это, как выяснилось позже, был святитель Лука… Валентин-Феликсович Войно-Ясенецкий – известный теперь святой, архиерей и хирург. А тогда оказалось, что санитарка моя – его ученица и они не виделись давно, так что обнялись и давай плакать… столько видно, накопилось в душе, что только слезами и выскажешь…

Ну, потом спутница моя объяснила святителю ситуацию, а он и говорит: «Так я как раз иду отмечаться в милицию, я ведь ссыльный и часто туда хожу, так что давай я девчушку отведу, а ты беги уже на поезд. Не опоздай…» Ну, санитарка моя обрадовалась, поблагодарила Валентина Феликсовича и побежала обратно, а мы пошли дальше… в милицию.

А мне домой, как я уже сказала, ну никак не хотелось… У меня вообще с мамой отношения не ладились… такая, знаете, детская ревность. Мама сестрёнку младшую родила, ну и всё внимание ей уделяла, а мне обидно… Присматривала за мной больше бабушка… но и к ней мне не очень хотелось возвращаться.

А святитель Лука тем временем всё у меня обстоятельно так расспрашивает по дороге и, знаете… я руку его запомнила… такую большую, тёплую… И так мне его за эту руку держать уютно, что вот так бы и прижалась щекой… С самого начала я ему как-то доверилась. А он меня сразу стал называть Юлочкой и называл так уже всё время.

И вот мы подошли к опорному пункту, а я упёрлась и дальше идти не хочу.

Тогда Валентин Феликсович мне говорит:

— Ты, Юлочка, не бойся, я тебе даю слово, что насильно тебя в милицию не сдам… Давай так сделаем. Ты посиди здесь во дворе, подумай пока, а я пойду, отмечусь и вернусь. И если ты захочешь домой, то мы тебя отправим, а если нет – так и нет. Не бойся я тебя не обману.

Ну вот, оставил он меня на скамейке во дворе милицейского участка, а сам зашёл внутрь. А я всё же насторожилась и думаю: а вдруг он выйдет сейчас  с милиционером и загребут меня как миленькую… Ну и спряталась в кустах.

Святитель Лука выходит, оглядывается, а меня нигде нет. Потом увидел и говорит с укором:

— Юлочка… Ай-ай –ай… Как же тебе не стыдно… Не поверила… Я ведь тебе слово дал. Ну, что, не надумала домой ехать?

Я насупилась и только головой мотаю.

Он вздохнул и говорит:

— Ну ладно, возьму тебя с собой, в госпиталь… А там что-нибудь придумаем.

Взял за руку и мы пошли…

А святитель тогда возглавлял красноярский госпиталь, да и вообще был назначен главным хирургом красноярского края. Но в то же время он оставался ссыльным и жил прямо-таки в нищете. Никакой зарплаты ему, естественно не полагалось… пайков тоже, а жил он, знаете где… Вот, зашли мы с ним в госпиталь, а там одни ступени ведут наверх, в фойе, а другие вниз – в подвал и возле этого спуска как сейчас помню, звонок и табличка на стене: «дворнику звонить здесь». То есть святитель жил в каморке дворника. Такая небольшая комнатушка, кровать, стол, стул, топчанчик ещё был… иконы в углу, а за окном… А за окном обратная сторона деревянных ступеней… то есть, понимаете, у него окно было как раз под крыльцом… вот так он и жил.

И вот, он поселил меня у себя…

Он тогда много оперировал, жутко уставал, случалось часто, что и ночью поднимали его… но когда у него выдавалось время, он со мной много разговаривал. Жаль я маленькая тогда была… ну, восемь лет, что тут скажешь… Почти ничего не помню… помню только как мне хорошо с ним было… спокойно, радостно.

Всё расспрашивал про маму, про папу… И вот я ему сказала как-то:

— А я с мамой не дружу…

Он так вздохнул и говорит:

— Ну, бывает…

Вообще он не старался меня как-то специально «воспитывать». А вот про папу своего я рассказывала с восторгом. Папа у меня был начальником финотдела в Магаданском НКВД. Можете себе представить – большой начальник. Ну, я тогда не понимала, конечно, ничего и иногда говорила ему с гордостью:

— Папка, ты у меня чекист!

А у него лицо темнело тогда, глаза становились такие грустные-грустные и он говорил:

— Нет, маленькая, я не чекист, я бухгалтер…

Папка в Магадане работал, а мы жили в Новосибирске и, конечно, я по папе скучала страшно. Вот это всё я Валентину Феликсовичу и рассказывала…

Ну, вот так… Стала я обживаться в госпитале, что-то помогать по мелочам, но важничала ужасно… что вы: такое дело нужное делаю, за ранеными ухаживаю… А кушали мы в каморке со святителем. Он в столовую не ходил, а ему приносили в подвал какую-то баланду… ну и мне заодно, и мы с ним кушали за одним столом, разговаривали…. Здорово было… А ещё он меня научил кровать застилать, так… по-солдатски. И вот я до сих пор кровать застилаю именно так, как меня научил святитель Лука. Забавно, правда?..

Как-то в субботу мы на бричке поехали на окраину города в Никольский Храм, где святитель служил иногда, и он меня там окрестил. Сам мне крест на шею надел… Не помню, правда, что он мне перед крещением рассказывал, но несколько дней спрашивал:

— Ну что ты – готова?.. Решилась?.. Точно хочешь окреститься?

А я-то что:

— Да. Да конечно… если вы хотите, Валентин Феликсович, то я хоть сейчас…

Очень я его полюбила… Как родного.

Ещё я пела иногда для бойцов в палате. И вот раз пою, а дверь в коридор приоткрыта и вижу – он идёт мимо, остановился и стоит, слушает, а потом всё спрашивал:

— Ну, когда мы уже с тобою сядем спокойно, и ты мне споёшь…

А мне только того и надо.

— Да я, — говорю, — пожалуйста… Хоть сейчас!

Он смеётся…

— Нет, Юлочка, сейчас некогда, а вот потом как-нибудь…

И действительно – уставал он страшно, спал урывками… Всё время оперировал.

Вообще время было тяжёлое, трудное. И он меня всё уговаривал, чтобы я маме написала. Не требовал, а именно уговаривал:

— Ну, что ты, маме не надумала написать? Нет?.. Жаль, очень жаль… Она ведь там переживает за тебя…

Наконец он меня уговорил, и я написала маме в Новосибирск, а уже через несколько дней пришла телеграмма: «Срочно приезжай, папа прислал вызов из Магадана».

Делать нечего, обнялись мы с Валентином Феликсовичем на прощанье, я ему говорю:

— Вы только не забывайте меня никогда, пожалуйста.

А он отвечает:

— Ну. Что ты, Юлочка… как же я тебя забуду, милая… И ты меня не забывай!

На том и простились, и отправилась я домой, в Новосибирск.

Потом мы собрали вещи и поплыли в Магадан. Корабль назывался «Джурма», как сейчас помню. Наверху, на палубе – «вольноопределяющиеся», а в трюмах – ссыльные и осуждённые… Страшное дело… Мы с братом заглянули раз внутрь, когда баланду заключённым передавали… Так – две доски опускали в трюм и по ним спускали выварку с пойлом… едой это и назвать трудно, так… баланда: вода, перловки маленько… и всё. Так вот – заключённые там, в трюме, я это сама видела – не сидели, нет… они, вы понимаете, стояли плечом к плечу… Я эту картину на всю жизнь запомнила: валит пар из трюма, а там — в глубине люди, стоят и раскачиваются… вот как пароход переваливается на волнах, вот так и они… из стороны в сторону… Молча.

Ночью видела, как людей умерших за борт выбрасывают. За руки, за ноги возьмут, раскачают и… только плеск глухой. Страшное время… А ещё паренёк один, кажется тоже из ссыльных… как-то он на палубу выбрался… Потом говорили – сбежать хотел, затеряться среди «вольных». Но его заметили и, представляете, на наших глазах из станкового пулемёта расстреляли… И люди ведь на палубе были, а «тем» всё равно… Но не убили, а только ранили. Тогда он сам дотащился до перил, перевесился и – в воду. И мы – дети – всё это видели…

Ну, ладно. Приплыли в бухту Нагаева. Папа нас с машиной встретил и вот мы поехали в Магадан. Едем, а вдоль дороги тянется бесконечная вереница несчастных каторжан и все вперемешку: женщины, старики… дети даже были, я помню… А женщины… Я обратила внимание… некоторые – в платьицах ситцевых, а ведь это север и уже к осени дело…

Папа мне в машине дал плитку шоколада голландского, а я, знаете, попросила притормозить, выскочила и сунула крайнему кому-то из колонны эту плитку шоколада. Охранник дёрнулся, но они – несчастные — уже знали, как поступать в таких случаях — быстро передали по рукам эту плитку и – как не бывало, а я в машину вернулась, и мы дальше поехали.

А потом ещё страшнее было… Вот вы послушайте, я это своими глазами видела. Подъехали мы к какому-то лагерю, остановились… а туда как раз подвели группу заключённых и вот – выходит, я так поняла что начальник лагеря… с автоматом наперевес и давай с главным конвойным ругаться: что ты, мол, мне столько народу привёл?!. Куда столько?.. Да пошёл ты… Столько-то возьму, а остальных мне не надо, — и, представляете, так отделил людей «на глаз», автомат скинул и – очередью всех… так и уложил… Как ни в чём не бывало, Вы понимаете… А плотом говорит охранникам: «Наведите тут порядок», — мол, трупы уберите, — развернулся и пошёл… Вот такие вещи творились… А отец… что отец? Побелел как мел и говорит шофёру: «Давай, гони быстрее…»

Но потом я уже таких ужасов не видела. Поселились мы в хорошем особняке… Кушали хорошо… Я когда начинала там иногда капризничать насчёт еды, отец меня осаживал: «Знаешь… тут многие о такой еде и мечтать не смеют…»

Ещё, помню, был случай…У отца в конторе наблюдала я как-то за Гараевым – был такой видный деятель НКВД, помощник Берии… Всё ходил, пистолетом поигрывал… И вот, отцу пришла как-то открытка от тёти, а она немка «природная» была и по-русски писала не очень грамотно… И вот этот Гараев подошёл, открытку прочитал бесцеремонно, взял там красным карандашом ошибки поисправлял и говорит:

— Что-то у родственницы твоей ошибок много… Как ты её терпишь?..

Тут я не выдержала и говорю:

— Так что её, за то, что она пишет неправильно – расстрелять, расстрелять, да?

Он молчит.

Я подошла близко-близко, в глаза ему прямо смотрю и говорю:

— Дядя, вы бандит… Да?

Он несколько секунд на меня так смотрел… жёстко, в упор, а потом, представляете, развернулся и вышел молча… Не знаю, может почувствовал правду… всё-таки «устами младенца…»

Мне папа с этого дня всё говорил:

— Юлечка, молчи… только молчи, я тебя прошу…

Ну вот… Так мы и жили, а потом, уже после войны я вдруг заболела… знаете: слабость… температура повышенная постоянно. Словом, какой-то воспалительный процесс, а что конкретно — понять не могут. Заподозрили начальную стадию туберкулеза и вот — решили мы всей семьёй переехать в Крым.

Прилетели в Симферополь, как сейчас помню, 22 октября 1948 года. И вот, повезли меня «послушаться» у хорошего доктора… он в военном госпитале принимал, консультировал… на Бульваре Франко, как сейчас помню. И вот – заводят меня в кабинет, и вдруг я вижу – Валентин Феликсович!.. В рясе, с панагией, с крестом, архиерейским… всё как положено… Я , знаете, чуть сознание не потеряла, просто онемела, стою как столб и не знаю как себя вести… А он меня не узнаёт, да и не смотрит в лицо, чем-то занят своим, карточку просматривает… Потом подзывает меня, берёт стетоскоп и говорит: «Ну-ка подними маечку, я тебя послушаю…» И тут я вдруг застыдилась… ну, вы понимаете, мне уже почти тринадцать было и я упёрлась, вцепилась руками в майку и — ни в какую… А святитель, так деликатно тогда говорит: «Ну, хорошо… давай мы тебя со спинки тогда послушаем». Я майку подняла, он слушает и говорит: «Деточка, что ж ты напряжённая такая… каменная вся?» А я чувствую, что сейчас в обморок хлопнусь, и тут повернулась лицом, святитель на меня посмотрел и… точно что-то шевельнулось у него в душе – повернулся, к столу, карточку взял. Прочёл имя, фамилию и вдруг говорит таким голосом изменившимся:

— Юлочка… Это ты, что ли?!

Ну, меня тут прорвало – разревелась, бросилась к нему на шею, а он, представляете, сам расплакался, обнял меня, гладит меня по голове и приговаривает:

— Юлочка… девочка ты моя… Да что же ты… Как же тебе не стыдно… Мы ведь друзья с тобой… Войну прошли… Помнишь?

— Помню, помню… А сама плачу….

Все опешили просто. Медсестра стоит, понять ничего не может… Ну потом объяснились… Все заохали, заахали… Вот так мы с Валентином Феликсовичем встретились снова и потом я ещё к нему приходила не раз туда, где он жил – на Курчатова, общались много…

Вы знаете… я человек от Церкви далёкий, ну, что поделаешь… так уж меня воспитали… Но в я Бога верую, а Валентин Феликсович для меня… это, может быть самый дорогой человек на свете. Я даже не знаю, как это вам объяснить!

И вот ещё что… Мне бы поисповедоваться, отец Дмитрий, причаститься… Я в храм не хожу, но чувствую, что надо бы. Так что я приду как-нибудь… Обязательно приду.

Записал священник Дмитрий Шишкин

P. S. Через два дня Юлия Дмитриевна действительно пришла к нам на службу, поисповедовалась, а на следующий день — причастилась. Впервые за много лет.

Господи, молитвами святителя и исповедника Луки помилуй нас!

donor.org.ua

Комментарии запрещены.