Иулиания

праведная Иулиания Лазаревская

«Твое дело воспитывать детей для Господа. Черные ризы не спасут нас, если живем худо — и белая риза не пагуба, если творим Волю Божию…»
Ответ Георгия Осоргина своей супруге праведной Иулиании на её просьбу об уходе в монастырь.
(Из Жития святой праведной Иулиании Лазаревской).

В Преображенский монастырь в Пенсильвании, США, я приехала на зимние студенческие каникулы — и провела там три недели, встретив Рождество и Крещение.

Монастырек оказался маленьким и очень уютным, домашним. Строгая игуменья мать Христофора была высокой, прямой с красивым лицом и седыми волосами под болгарской монашеской шапочкой. Её длинные пальцы всегда были холодны, а наперсный крест, который она давала целовать под благословение — теплым. Мать Анна — самая старшая монахиня — ей подходило к семидесяти, всем улыбалась, почти всегда молчала и только порой ободряюще подмигивала под своими огромными очками. Мать Евдокия — немка по происхождению — была живой старушкой-гостиничной, которая оставила в миру сестру-близнеца и часто о ней рассказывала. Мать Магдалине было лет пятьдесят, она заведовала библиотекой, очень любила книги и философские беседы. Она расспрашивала меня про Россию, святые русские монастыри и жизнь подвижников. Мать Мария — самая молодая (лет сорока пяти) была не прочь пошутить, как старшая по кухне она чаще других сестер общалась с паломниками и искренне заводила с ними дружбу. Да еще Вики — она жила в монастыре уже несколько месяцев, проверяя свое желание принять постриг. Вики было около сорока.
Меня поселили в доме для паломников, где большее время я жила одна. Это был небольшой вагончик с тремя комнатами, маленькой кухней и ванной. Мое окошко в келье выходило на поле, завеянное снегом. За полем виднелись силуэты гор, покрытых сиреневыми лесами. Рано утром можно было увидеть в горах диких оленей.

В домике этом я жила затворницей, выходя в сестринский корпус только на службы, и общую трапезу, а также в библиотеку. Общая трапеза в монастыре была одна — после Литургии. Ужин паломникам мать Магдалина или пожилая мать Евдокия приносили в домик, где была плита, и можно было разогреть пищу и накипятить чайник.

Послушания мне не давали. Матушка игуменья на мою просьбу занять меня монастырским трудом строго ответила в первый день: «У нас Америка, не Россия. Паломники приезжают в монастырь для молитвы. И мы, как насельницы, даем им все необходимое для этого — церковные службы для молитвы общей и уединение для молитвы личной. Сейчас век прогресса, американцы привыкли в миру работать как угорелые, забывая про свою душу и её потребности. Здесь, в тишине, они снова научаются жить и прислушиваться к себе. Это очень важно. Так что вот тебе книги, вот иконы, лампадку затепли — читай и молись. Может, после Рождества, когда будет много гостей, поможешь немного на трапезе, но это — потом. А сейчас — набирайся сил духовных».

В монастыре каждый день служилась Литургия. Службу творили батюшки из близлежащих храмов. Часто литургисал отец Фома Хопко, уже на покое, он переселился к монастырю поближе, потому что очень любил это святое место. Отец Фома всегда радовался, во время служения лицо его светилось. Служил он неспешно, проговаривая каждую молитву вслух при открытых Вратах. За Литургией ежедневно причащались все насельницы монастыря и прихожане.
-Причастие — это дар, — говорила Матушка, — но это еще и заповедь. Приидите и вкусите, говорит Господь, как можно отказать Ему в этом и, побывав на Литургии, не приступить к Чаше?

После Литургии была общая трапеза, и все кто был за службой, под чин о панагии проходили процессией в трапезную. Еда всегда была простой, но сытной, в монастыре кушали много овощей с собственного огорода. На отдельной стойке стояли приготовленные блюда, и каждый, начиная с гостей, накладывал себе пищу по потребности. Последняя подходила игуменья. Потом все рассаживались за один длинный стол, и игуменья звонила в колокольчик. Мы молились, садились и кушали под чтения жития святых или синаксаря. В какой-то момент снова звонил колокольчик Матушки, и она начинала беседу с сестрами и паломниками. Беседы всегда были очень интересны и часто, разговорившись, мы сидели за столом час. А то и больше.

Затем мы молились — благодарили за трапезу и расходились по своим кельям. Послушания в монастыре выполнялись обычно в одиночку, во время удобное для сестер. Я же брела в домик или шла гулять к маленькой речке на территории монастыря — там было одно из моих любимых мест — между чащобой возле реки стояла беседка, внутри которой можно было зажечь свечу возле иконы и помолится в тишине Пенсильванской природы.

Тихие размеренные дни, проведенные почти в постоянном одиночестве, не угнетали меня, а наполняли радостью. Очень скоро я влилась в монастырский распорядок и полюбила чтение и пение сестер на службах. Я познакомилась со всеми матушками и уже знала и их имена и характеры. И сами сестры попривыкли ко мне и принимали уже как свою. Тогда-то я стала замечать, что помимо монахинь в церкви почти постоянно присутствуют две девочки разного возраста и миниатюрная женщина лет сорока. А в выходные дни к ним присоединяются трое подростков-мальчишек и высокий худой мужчина с острой черной бородкой с чуть заметной проседью и кудрявыми волосами.

Женщина обычно стояла в приделе домового храма и тихонько молилась в уголке. Она была небольшого роста, в очках, с мягкими чертами лица и пушистыми волосами по плечи, покрытыми обычно синим платком в мелкий белый цветочек. Она носила просторные домашние платья по самый пол и вязаные свитера. Всегда причащалась с сестрами, но только в воскресные и праздничные дни оставалась на общую трапезу.

— Это наша Иулиания, — однажды представила нас друг другу Матушка игуменья. — У неё тоже русские корни.

Иулиания по-американски протянула мне маленькую теплую ладошку и улыбнулась своими добрыми глазами.

— Да, мои бабушка и мама — русские. Только я уже почти не говорю на их языке. Я выросла в этой стране.

— Она из рода Иулиании Лазаревской, слышала про такую святую? — рассказывала мне потом мать Евдокия в домике для паломников. — Её родные из дворян Осоргиных — после революции эмигрировали в Америку. Это род праведных женщин. По традиции каждую старшую девочку в семье называют Иулианией в честь их святой праматери. И знаешь, что удивительно, почти все Иулиании повторяют судьбу той праведницы. Вот и наша Иулиания с юности желала в монастырь уйти, да вот встретился ей Джек — ты ведь его тоже видела в храме, высокий такой, он полюбил ее, и она не смогла отказать. Теперь у них уже пятеро детишек, а она — будто монахиня — собранная, тихая, службы очень любит… Пути Господни неисповедимы. Через неё Джек пришел к православию, он сейчас у нас выполняет весь мужской труд в монастыре — он здесь и слесарь и сантехник. Их семья по благословению владыки живут на территории монастыря. Их дом — при въезде, видела? Джек его сам построил — у него руки золотые. Старшая девочка — Анна Иулиания, ей четырнадцать — тоже уже привязалась всем сердцем к монастырю. Мы её на клирос взяли. Сама видишь — все мы уже немолодые, голоса у нас слабеют, а неё голосок — тоненький, звонкий… Да видно всё же и ей невестой быть, имя такое, обязывает… А младшая Феврония, — она наша монастырская внучка, мы так её шутя окрестили — все молились за неё, потому как Иулиания всю беременность пролежала, тяжелая была беременность. А девочка вышла — чудо! Сейчас ей шесть еще, но мы уже надеемся — может, она останется нашей сестрою… Мальчишки — они уже взрослые — пятнадцать, тринадцать и одиннадцать лет — уже в школу ходят да папе своему помогают в слесарских трудах. Они тоже — часть нашей монастырской семьи.

Так я узнала Иулианию из рода Лазаревских, женщину кроткую, любящую Бога и служащую семье, дарованной ей Им Самим, как будто выполняла свое послушание — с радостью, смирением и упованием на Божью помощь. Мы часто встречались в храме, я теперь всегда ей кивала — здоровалась, а она лишь тихонько улыбалась. Однажды я заметила, что в уголке, где она стояла, прямо напротив неё висела маленькая писанная иконочка — святой праведной Иулиании. Её прапрапрабабушки.

Время в монастыре проходило быстро, заканчивались мои каникулы. И как не жаль мне было возвращаться в мир, пришел день отъезда. После Литургии и общей трапезы, Матушка игуменья благословила меня своим крестом. «С Богом! — сказала она напоследок. — Пусть Господь устроит путь твой жизненный по сердцу твоему». Сестры одарили подарками, и мать Магдалина повезла меня на автобусную станцию, что была в нескольких десятках верст от их удаленного монастырька.

— Может, ты тоже когда-то станешь монахиней. — Нарушив тишину, проговорила мать Магдалина. — Мне кажется, такой путь тебе бы подошел….

Я смотрела в окно на заснеженные горы.

— Я не знаю…. У вас очень хорошо, мне даже показалось, я могла быть здесь счастлива, но… я молила Бога о том, чтобы иметь мужа и хотя бы троих сыновей. — ответила я.

Она засмеялась: — Тогда будешь как наша Иулиания…

Дай Бог!
 

Васка

Мы в ответе за тех, кого приручили.
Маленький Принц

 

В воскресение вечером иду с пруда в деревне и тут к моим ногам выкатывается серебристый клубок с глазами-звездочками.

— Ты кто?

Клубок повизгивает и виляет хвостом. Я нагибаюсь.

— А чей?

Глаза-звездочки смотрят так доверчиво, что я не удерживаюсь и беру клубок на руки.

— Как мой?!

Шершавый язык лижет нос, щеки, губы. Щекотно. Пахнет молоком и жженой резинкой, щенятиной.

Я смеюсь: мой-мой!

Да нет же… — отодвигаю щенка подальше от лица, внимательно разглядываю — смотрю, точно не мой. Моя! Девочка! Васка, Василиса, Василек, Ва-а-а-сенька.

В Москву Васку я везу в рюкзаке. Она едет смирно и только лижет мне руки и нос, когда я заглядываю к ней внутрь в электричке или в метро. А в квартире сразу делает лужу, и виляя хвостом, топает осматриваться.

Мама, вернувшись с работы, качает скептически головой. Мол, взрослые уже, что хотите, то и делайте, сами будете друг за другом ухаживать. Мы с Ваской не перечим и преданно глядим маме в лицо. Мама вздыхает и идет готовить нам ужин. Мама есть мама, улыбаемся мы с щенком и принимаемся играть.
Так Васка остается у нас жить.

Говорят, лучшее средство для борьбы с унынием — это забота о живом существе. Васка лечила меня. В тот год, оправившись от тяжелой болезни, я жила затворницей дома, мало с кем общалась и периодически беспричинно тосковала. С Ваской тосковать стало некогда — я превратилась в мамку, сестру и подружку для своей собаки. Руки мои покрылись укусами и царапинами, два раза в день я заставляла себя выходить на белый свет, и вскоре вновь научилась радоваться новому дню, свежему воздуху и осеннему солнышку. А в щенке своем души не чаяла. Наверное, детство нам дано, чтобы влюбить в себя своих родителей…

Васка росла быстро и вот она уже была рыжей лисицей с пушистым хвостом. На улице все заглядывались на неё. Моя собака — думала я с гордостью.

А потом позвонила Матушка: «Ты приедешь к нам? Что тебе в Москве бездельничать, а здесь мы найдем тебе применение…»

«У меня собака!»

«Приезжай вместе с собакой».

«С собакой?»

«Да! Поселим её на улице в будке».

Мама снова качала головой. И мы снова виновато-преданно смотрели ей в лицо. Мама как прежде вздыхала и на этот раз шла собирать нам в дорогу вещи. Васка понимала, что мы куда-то уезжаем. И потому вертелась юлой у ног.

В небольшом монастырке, куда мы приехали, уже были две собаки — холенная овчарка Элма и дворняга старичок Черныш. Васке быстро смастерили отдельную будку и поселили через дорогу от Черныша. Черныш новой компании радовался и частенько побрехивал, заводя разговор с Ваской. Элма же к Васке ревновала. И всегда дыбила шерсть, если её проводили мимо Васкиной будки. Васка всех любила и всем виляла хвостом.

Жить в деревне ей понравилось — так вкусно пахло соседскими курами да навозом, утром рядом пели петухи, а сколько здесь было кошек! Она сосредоточенно охраняла свою территорию, а когда мы с ней во время дневного сна сестер уходили гулять в лес — радости её не было предела. Она превращалась в охотничью собаку — ушки её заострялись, мордочка вытягивалась, хвост выпрямлялся трубой и ищи-свищи — собака на охоте. Гуляли мы целый час. Васка никогда далеко от меня не убегала, всегда так держалась, чтобы видеть — здесь ли я, не нужна ли мне её помощь. И всегда возвращалась, если помощь мне действительно была нужна.

Когда ночи стояли теплые, спала Васка на крыше своей будки. Я приходила к ней ночью, после вечерних молитв, запрыгивала на крышу и, греясь об её пушистую шерсть, смотрела на звезды. В деревне, не в городе — звезд много! Васка тычилась мне мордой в лицо, заглядывала в глаза, бережно кусала за нос, затем клала морду на мои колени и засыпала. Какие добрые были те ночи.

А потом настало очередное лето. Я совсем выздоровела и уехала в Москву по каким-то своим делам, а оттуда — волею судьбы отправилась на Валаам. Очарованная красотой и суровостью Валаамского монастыря, я задержалась на острове на несколько месяцев. Звонили сестры — Васка родила пять щенят. Я волновалась — «Только не топите — приеду». Не приехала. Щенят не утопили, но ухаживать за всем семейством стало некому, и Васку мою отдали куда-то в другую деревню.

«Так лучше для неё. А тебе надо научится ответственности!» — заметила Матушка, когда я наконец вернулась.

С тех пор прошло лет пять, даже больше, а мне до сих пор совестно и горько думать о Васке моей. Был друг у меня верный. А я сама другом так и не стала. Потому собак больше не завожу. Мы в ответе за тех, кого приручили. 

 

В Райском Саду

Лукас Кранах Старший «Адам и Ева в райском саду»

Они стояли посреди храма, взявшись за руки. Ему на вид лет 75, небольшого роста, с белой бородой, открытым лицом и улыбающимися глазами. Ей – 70, хрупкая, миниатюрная с длинной седой косой из-под пуховой беретки и с добрым взглядом.
День выдался солнечный и на стенах храма играли золотые блики.

«Как хорошо у нас в храме!» — выдохнул он. «Хорошо!» – эхом отозвалась она. Они огляделись и только тогда заметили меня у свечного ящика. «Как хорошо в этом храме!» – уже громче, обращаясь ко мне, сказал он. И вместе, всё также держась за руки, они подошли к ящику.
«Это наш храм!» — сказала она. Он продолжил – «Меня здесь крестил о. Петр». Она добавила: «а потом он нас здесь венчал!» «Да! – подхватил он– правда, мы уже лет 30 были женаты…» «и даже – она улыбнулась — успели двух сыновей вырастить».«Они были на нашем венчании!» — с городостью сказал он. «Да!» — улыбнулась она, вспоминая. «Даже не верится, уже прошло двадцать лет с тех пор, даже больше!» — он наморщил лоб. «Нам в этом году – пятьдесят!»- поделилась она со мной, и лучезарная сеточка морщинок вокруг ее глаз осветила ее лицо и даже как будто его лицо тоже. «Золотая свадьба!» «Уж внуки переженились – у нас их пятеро…И прошли мы вместе огонь и воду!» — он расправил плечи. «Ну ничего, Слава Богу!» — сказали они вместе, а затем вместе замолчали и взглянули друг на друга. Потом оба – на меня. И снова улыбнулись.

«Мы здесь редко бываем – живем с детьми, а тут пришли – наш храм открыт!» «Да!» «Я пойду свечей поставлю возле нашей иконы!» — он взял за ящиком три свечки и вопросительно посмотрел на супругу. Она кивнула.

Когда он немного отошел, она шепотом спросила меня: «А у Вас… есть…Адам?» Я удивленно подняла брови. Она объяснила: «Моего мужа зовут Адам,редкое имя! Я бы хотела подарить ему что-нибудь из этого храма. Когда мы еще здесь очутимся? Может быть икону его святого…»

Икону праотца Адама мы не нашли,только открытку с изображением Райского Сада. Она была довольна. «Да, это Сад. Очень красивый. Спасибо Вам!» — она взяла открытку, положила ее в сумочку, попросила еще несколько свечей и пошла к своему супругу.

Они вместе еще походили по храму. Крестились подле икон, что-то вполголоса друг другу говорили, зажигали свечи. Напоследок снова остановились в центре храма, взялись за руки. Кивнули. Улыбнулись мне. И вышли.

А в храме как будто после каждения пахло ладаном, на стенах играли солнечные блики, и я еще очень долго сидела и думала об этой удивительно светлой паре и Райском Саде. И вдруг радостная мысль – догадка мелькнула в голове. Конечно, это невозможно, но все же…Я же не спросила как ее зовут…А вдруг…конечно, вряд ли, но
вдруг…? Да и при том, какая разница, даже если это не так, суть то та же…Ведь если ОН – Адам, ОНА – непременно должна быть Евой…Правда ведь? Я улыбнулась.

 

Омилия

donor.org.ua

Комментарии запрещены.